Борьба за жизнь
Война — время испытаний для всех. Но особенного напряжения внутренних сил требовалось от того, кого судьба бросала на территорию вражеского стана. Длже взрослые люди впадали в растерянность и не знали, куда направить свой путь, чтобы выжить. Аля детей же это оказывалось возможным только в тех редких случаях, когда родители с самою начала успели праВильно воспитать, смогли привить трудолюбие, целеустремленность, находчивость, пред­приимчивость, научили решать настоящие, хотя и детские, но жизненные задачи. Только такие ребятишки оставались живыми на полях войны.
…Конец марта 1942 года.
После того, как от тифа умерли 7 детей, привезенных из Мги (в этот город Ленинградской области была сослана наша раскулаченная семья), нас, пятерых, оставшихся в живых ребят, немцы срочно вывезли из концлагеря и бросили в пустой постоялый двор. Здесь не было ни хозяина, ни тепла, ни еды.
Мы фазу же с тоской стали вспоминать лагерную жизнь. Там, хотя и очень плохая, но все же 3 раза в день выдавалась пища. За нами присматривали и ухаживали русские военнопленные. Здесь же мы
оказались, словно беспомощные слепые котята, выброшены в пустую нетопленную избу. Тут не было ничего. Нужно где-то искать еду. Еда нркна каждый день, еда нркна сегодня и завтра. Все мысли только о еде. Ищешь ее везде, в каждой щелке стены, в каждой трещине пола. Пробуешь жевать сухой мох и кору деревьев. Если не находишь пищи 3-4 дня, то наступает депрессия; ложишься на нары и уже не найти силы, чтобы поднять себя и заста­вить идти на её поиски.
За голодную зиму мы приоорели опыт сохранения сил, сбережения физической и душевной энергии.
Если кто-нибудь где-то что-то находил и съедал, он старался меньше двигаться, лучше одеваться, не растрачивать понапрасну тепло своего тела. Мне сохранил жизнь в суровую зиму 1942 года боль­шой овчинный тулуп, оставшийся от умершей ба­бушки. Он спасал меня в любой мороз даже на улице. Когда зимой немцы везли нас на автомаши­нах из Мги, почти все люди, которые были рядом со мной, замерзали и даже обмораживались. Я же ложился в тулупе на бок, сворачивался калачиком и плотно закутывался. От моего дыхания внутри ту­лупа делалось тепло и уютно. До меня не добирался никакой мороз. Спасибо бабушкиному овчинному тулупу — он спас мне жизнь. А еще спасибо боль­шим теплым валенкам, скатанным моим отцом.
Постоялый двор, в котором мы оказались, пред­ставлял собой большой деревянный дом с высоким закопченным потолком и грязными стенами. Вдоль стен тянулись широкие двухъярусные нары из до­сок.
Посреди избы стоял намертво прибитый к полу грубо сколоченный стол. Справа и слева от стола — две тяжелых длинных скамейки. Недалеко от вхо­да возвышалась чуть ли не до потолка кирпичная квадратная оштукатуренная печь. Топочная двер­ца в ней отсутствовала. Печку, видимо, давно ник­то не топил, так как у постоялого двора дров не имелось.
На наше несчастье никто из крестьян ночевать сюда не приезжал, и мы были предоставлены самим себе – голодные, больные и завшивевшие в холодном грязном помещении.
На следующий день мы втроем — я, Володя и Лида выползли из избы и пошли бродить по городу в по­исках какой-нибудь пищи или хотя бы помойки. Нина Веселова и Нина Черемухинова были совсем ослаблены и ходить с нами не могли. Они молча лежали на холодных жестких нарах и на все проис­ходящее вокруг смотрели с тупым безразличием.
Вначале мы ходили ватагой, но скоро поняли, что поодиночке пищу можно добыть быстрее, так как люди не могли накормить сразу нескольких ребят. Осматривали все попадающиеся нам помойки, но их было мало, и они были пусты. В дома нас никто не впускал. Обычно говорили: «Много вас тут та­ких шатается, всех не накормишь. Бог вам по­даст».
Однажды у меня украли тулуп. В тот день на посто­ялом дворе никто из моих товарищей не оставался, и, уходя в город, я забрал его с собой. С трудом дотащившись до рынка, оставил его у входа на прилавке, а сам пошел бродить среди людей. Стал просить у женщин-торговок что-нибудь поесть. А день был какой-то несчастливый — все они отгоня­ли от себя. Но все-таки нашлась одна старушка и дала небольшой кусочек хлеба, который был испе-
чен наполовину из картошки. Я очень обрадовался подаянию. Откусывая от ломтя по маленькому ку­сочку, пошел к выходу посмотреть, лежит ли на месте мой тулуп. Но его уже не было. Осмотрел все ближайшие углы и закоулки и ничего не нашел. Он был украден. Стал утешать себя тем, что уже шёл март, и установились теплые дни, вокруг таял снег. Правда, возникла другая забота. Покидая дома, мы все были одеты по-зимнему, в валенках. Сейчас же валенки от ходьбы по лужам намокали, станови­лись слишком тяжелыми и холодными. Даже но­чью их негде было просушить. Летней же обуви ни у кого не было.
Однажды рано утром, когда еще не отошел ночной мороз, я подошел к какому-то каменному двухэ­тажному зданию с большими окнами. Дом был обсажен липами и тополями. Его окружал высо­кий решетчатый забор с кирпичными столбами. Имелись закрытые ворота и калитка. Здесь была когда-то школа. И вдруг я почувствовал, что от дома разносится сильный и очень приятный запах вкусной еды. Еще со Мги я знал, что так пахнет немецкий солдатский суп из чечевицы. У меня даже закружилась голова, и сильно засосало под ложеч­кой. Раньше я видывал, что суп с таким запахом немцы раздавали своим солдатам из походных ку­хонь. Иногда нам, ребятам, удавалось выпросить у повара поварешку такого супа.
Я пошел на запах, словно собака-ищейка. Но по­ходной кухни нигде не было видно. Стал обходить всю территорию вокруг. Когда удалялся от дома, запах становился слабее. И вдруг я увидел место, откуда доносился этот ни с чем не сравнимый дух. За забором, в 30-и метрах от здания, возвышалась большая куча пищевых отходов. Это была богатая помойка с настоящей едой. Густыш от супа с чечеви­цей, картошкой и даже мясом возвышался прямо-таки горой. По бокам куча была схвачена морозом, а из центра ее шел пар. Но на куче уже были две жирные собаки, которые лениво выбирали куски пищи повкуснее. Это была их помойка. На ближай­ших сучьях деревьев и на заборе сидело несколько ворон и галок. Они ожидали того момента, когда собаки насытятся, и настанет их очередь опуститься на кучу и начать пиршество. В это время из неболь­шой двери здания вышел пожилой немецкий солдат в белом халате, с пилоткой на голове и с тяжелым ведром в руке. Сзади за ним показался на крыльце другой — в больничном халате с забинтованной но­гой и на двух костылях. Я понял, что в этом здании находится немецкий военный госпиталь. Солдат дошел до помойки, вылил целое ведро густых пище­вых отходов и пошел назад. Собаки снова наброси­лись на свежую еду. Я не выдержал этого зрелища и двинулся к калитке забора, но сразу же услышал немецкий окрик: «Хальт, цурюк k Это был немец­кий часовой, который стоял за кирпичным столбом забора, и я его не заметил. Он целился в меня вин­товкой. Я стал упрашивать, чтобы меня пропустили к помойке, показывал ему руками в ту сторону. Но он упрямо повторял: «Цурюк! Цурюк!» Я вспомнил нужные мне немецкие слова и стал повторять: «Пан, гибен брод! Пан, гибен брод!» Это, видимо, услы­шал раненый солдат и стал что-то сердито говорить часовому. После этого солдат опустил винтовку и рке заговорил по-другому: «Ком, шнель, шнель!». Я быстро пошел к помойке, но собакам это не понра­вилось, и они, оскалившись, сердито зарычали на меня. Я не знал, что делать. И тут на помощь при­шел раненый солдат. Он приковылял на одной ноге и костылем отогнал собак. «Ессен, ессен» – стал по­вторять и показывал на гору желанной для меня пиши. Я с жадностью набросился на еду. Двумя руками хватал куски, которые были потеплее и по­больше и запихивал их в рот. Здесь было все съест­ное и вкусное: попадались куски хлеба, картошка, консервированная рыба, чечевица, овощи и даже разварившиеся кусочки мяса. Я ел, ел и ел, а чувство сытости не наступало. Стало уже тяжело дышать, живот сделался большим и стал выдаваться вперёд. На память пришли наставления: если после дли­тельного голода съесть много пищи, то произойдет заворот кишок, можно заболеть и даже умереть. Но у меня не было сил оторваться от еды и прекратить обжорство. Тут я вспомнил, что мои друзья, воз­можно, вернутся на постоялый двор голодными. Стал искать глазами какую-нибудь банку побольше, что-
бы наполнить ее пищей и принести ребятам. Пус­тых банок было много, особенно из-под консерви­рованной рыбы, в виде продолговатых лодочек, но они все были маленького размера. Я собрал 5 штук, наполнил их кусочками рыбы, чечевицы и мяса. Сверху каждую прикрыл кусочками хлеба. Соста­вил все банки одну на другую, прижал к животу и медленно побрел к воротам. Раненый солдат сказал на прощание «ауфидерзейн», а часовой вдогонку мне выругался: «фофлкжтир, шайза менып».
Я вернулся на постоялый двор. Там безразличные ко всему лежали больные и обессиленные Нина Черемухина и Нина Веселова. Володя Черемухин и Лида Веселова еще не вернулись из города. Я отдал девчонкам две баночки принесенной еды. Они это­му очень обрадовались и быстро все съели. К вече­ру пришли на ночлег Володя и Лида. За день им удалось добыть несколько картошин и кусок хле­ба. Им я отдал одну баночку с едой, а оставшиеся две — больным девочкам. Рассказал о своих при­ключениях.
На следующее утро снова отправился к госпиталю. Володя с Лидой тоже просились идти со мной, но я сказал, что лучше им подождать несколько дней, так как там очень сердитый часовой и троих ребят не допустят к палатке, а меня он теперь уже знает.